Здесь вполголоса любят, здесь тихо кричат,
В каждом яде есть суть, в каждой чаше есть яд;
Ты уходишь, а я улыбаюсь в ответ
Нарисуй на стене моей то, чего нет.

Таксист не понимал, чего от него хотят.
А ведь он же объяснил – просто возить по городу, когда надо будет, тогда и скажут остановиться.
Нет же, заладил – где, где?
Если бы он сам знал где!
Нарисуй на стене моей то, чего нет…
Ри сгорбился на заднем сидении автомобиля, слепо смотря на проносящийся мимо город. Залитый дождем, мокрый, сырой, размытый. Серый. Тяжелое выцветшее небо, блеклые машины, бесконечные потоки грязной воды – неверные, расплывающиеся за стеклом тени. Весь мир – дрожащее мутное марево. Расползающееся словно старая путина под рукой. Сколько не три запотевшее стекло – картинка по ту сторону не измениться.
Разве никто не замечает?
Как выбрать, когда все едино, на одно лицо? Что магистральная дорога, что окраина. Вокруг не воздух, это душный, мутный, застоявшийся кисель, он давит на плечи и облепляет лицо – не вздохнуть полной грудью. Так больно, когда все вокруг серым-серо! А хочется жизни и красок. Обонять, ощущать, существовать? Свежего глотка? Смысла? Не быть, не жить, не растворяться среди серого марева теней.
Хочется, что бы больше не было так больно.
Разве это много?
Разве это трудно понять? Ну как можно не почувствовать?

За окном что-то мелькнуло. Ри вздрогнул. А может и не мелькнуло. Может, ему это только показалось или просто почуял каким-то шестым чувством – оно самое? Или просто водитель стал нервничать еще сильнее, чем прежде? Хотя куда уж сильнее.
- Здесь – скорее прохрипел, прокаркал, чем сказал, и такси, лихо взвизгнув тормозами, резко остановилось. Не глядя кинув пару купюр, Ри кое-как выбрался из дребезжащего, тесного, пропахшего страхом авто. Машина так резко рванула с мест, что он хрипло рассмеялся – водила, наверное, не успел пересчитать купюры, или и у него тоже шестое чувство? А потом он подавился смехом и напрочь забыл о машине. Там, вдали, у разрисованной граффити стены копошились тени. Не призрачные, а вполне себе живые. Люди?!
Смахнув с лица марево дождя, даже не удосужившись раскрыть зонт, да и не помнил был ли он у него с собой, Ри сделал шаг вперед, всматриваясь. Серая муть по-прежнему колыхалась вокруг и не думала исчезать. Стряхнуть капли влаги с ресниц было недостаточно. Этой мути нужно было больше, гораздо больше.
О, да.

Его заметили, когда до стены оставалось не более пары шагов.
Тени задергались, шарахнулись в стороны, оскалились. Даже чадящий огонь из какого-то кособокого насквозь проржавевшего бака взвился вверх и бесславно опал под моросящим дождем. В лицо шибануло горелой резиной, чадом, керосином и почему-то машинным маслом. Ри медленно, непослушными подрагивающими пальцами проталкивая каждую пуговицу в петлю, расстегнул пальто и, рванув дорогую ткань с плеч, швырнул кому-то толи в руки, толи под ноги. Следом полетел бумажник.
Резко мотнув головой, стряхивая налипшие на лицо мокрые пряди, протянул вперед худую, подрагивающую руку. Под тонкой светлой-светлой кожей лихорадочно билась синяя жилка и такая же пульсировала на шее. Второй точно так же подрагивающей рукой он оттянул воротничок и сорвал с себя галстук, даже не заметив, как тот упал в грязь.
Нарисуй на стене моей то, чего нет…
Возможно, наверное, ему что-то говорили, спрашивали, задавали вопросы - он все равно ничего не слышал кроме своего сиплого дыхания, до того громкого, что оно забивало все звуки. А может его ни о чем и не спрашивали. Разве тем, кто сидел рядом с чадящим вонючим баком нужны были ответы? Они все и так понимали.
Ри не знал, не думал, не задумывался. Почувствовав вложенную в руку самокрутку и запаленный от бака огонек, он жадно затянулся и присел на корточки. Там же, у стены, рядом с тенями. Запрокинул голову и уставился на сизое, дождем моросящее небо.
Так странно…
Мир вокруг словно раздробился, размножился на много-много отдельных картинок, иногда одинаковых, а порой не связанных друг с другом. Будто он на все смотрел со стороны, откуда-то сверху, вне себя?
Вот он сидит у забора, это оказывается не стена.
Вот осоловело смотрит вверх, а по лицу стекает дождь.
Вот голова начинает крениться вниз, пока, наконец, не падает на грудь, и он не оседает, сползает по стене, которая вовсе и не стена, на потрескавшийся, покрытый лужами асфальт.
Вот курево само выпадает из разжавшихся пальцев и тонет в ближайшей мутной луже. А ему – смешно. Он лезет непослушными закоченевшими пальцам в холодную воду, а на ладони остается размякшее расползшееся нечто. А ему – смешно! До колик, до колотья в боку и зуда в горле. В носу. Под кожей. До хриплого лающего хохота. Смешно – пока в ладонь не вкладывают маленькое белое круглое-круглое. Сладкое.
Вот тени одна за другой встают, пошатываясь, и разбредаются кто куда, пока он не остается в одиночестве, у затухающею смрадного бак под пустым серым небом.
Вот сознание, наконец, делает кульбит. И он, резко вздохнув, чувствует, как приходит в себя. Жадно, рывками втягивает в себя воздух и ошеломленно оглядывается в насупивших сумерках.
Мокро. Грязно. Темно. Холодно
И по-прежнему больно. И дикая, все разъедающая пустота на самом дне души, там, где места для боли уже не осталось.
Ни денег, ни телефона, ни машины, холод и темнота. И понимание.
Что не осталось больше ничего.
Что теперь можно либо тихо тут сдохнуть, либо встать и пойти вперед
Са-мос-то-ят-ель-но.
Потому что никто не придет.

Нарисуй на стене моей то, чего нет…
Нарисуй на стене моей то,
Чего нет.

ВСТАТЬ, я сказал!
____________________
Если долго смотреть в бездну, бездна посмотрит тебе в глаза.





Жалкие создания вызывающие только брезгливость.
Как и он.
Откинувшись на койку, он бездумно уставился в потолок. То есть, на верхние нары. Здесь не слишком баловали простором и пространством. В маленьком подвале впритык друг к другу стояли многоярусные койки, списанные с распределителей. Все, что у него тут было - лежанка. В голову пришло, что в тюрьме и то больше свободы. Там у него был бы, по крайней мере, номер. Фамилия, кличка на худой конец. Тут не было ничего.
Только третий ярус, пятый ряд.
Вторая сверху койка.
Он был уверен, что именно это будет говорить вместо адреса. Если когда-нибудь выйдет отсюда. И что никогда не сможет забыть. Если для него будет это «никогда».
Третий ярус, пятый ряд, вторая сверху койка.
И лязг захлопывающейся стальной двери.
Она, без сомнения, могла бы выдержать бомбардировку. Заходя сюда добровольно, Ри не обратил на нее никакого внимания. О, зато теперь он в подробностях мог описать каждый гвоздик, винтик, каждую зарубку. Здесь нечего было делать – только думать. А вот этого как раз не надо было, уж больно невеселые мысли лезли в голову. Они не отвлекали, а только подстегивали боль. Как будто мало было выкручивать запястья из наручников, ужом извиваясь на узкой койке, мало было судорожно рваться и глухо выть, закусив подушку. Мало! Приходили мысли. И не уходили, как бы больно ты себе ни делал. Он многое бы дал, лишь бы их не было. Было бы на что отвлекаться.
Было бы желание отвлекаться.
Наверное, я сказал. Нет, я только подумал - наверное, это было бы хорошим знаком. Как вы думаете? Хорошим?
Хорошим?
Они говорят, что не знают.
Нет, вру.
Конечно же, я вру.
Они ничего не говорят. Они вообще никогда ничего не говорят. Молчат и смотрят сквозь тебя. И МОЛЧАТ!
Ты можешь разбить голову, ты можешь до костей искусать руки, ты можешь просто тихо сдохнуть - но ты не сможешь и слова добиться от здешних смотрителей. Пусть бранного и грязного, это было бы легче. Было бы легче ненавидеть их, а не себя.
Только они, суки, молчат. И лишь изредка приводят новеньких.
Мы всегда знаем, когда. Как у черта в пекле нет пустых мест, так и здесь нет пустых нар. И тишины. И, наверное, никогда не будет. С каждой койки рано или поздно раздается жуткий крик, всхлип, вой. Иногда они не затихают часами, сливаясь в бесконечный зуд. Здесь можно оглохнуть, но если тебя это заботит, ты ошибся адресом.
Здесь кричат, визжат и заходятся криком все, но только не они. Я знаю, это такая пытка была раньше – пытка тишиной, когда человека запирали наедине с самим собой и оставляли без всякого общения на много-много дней. Это пытка, пытка - не лечение.
Самобичевание.
Лишь бы они не молчали!
Я передал бы весточку, уговорил, умолил, заставил бы выпустить меня отсюда к чертовой матери!
Выпустить!
Купил, заложил бы душу, продал и убил, но я бы уговорил. Я – сумел бы. Вы только не молчите. Слышите, люди? Черт, да вы меня выпотрошили как выловленную рыбу! Слышите????
- Только не молчите!!!!!
- НЕ МОЛЧИТЕ!!!!!!!!!!!
- Поговорите со мной!
- Прошу, кто-нибудь!
- Пожалуйста!

Даже сорвав криком голос, он продолжал сипло шептать, вслушиваясь в бьющееся о закрытую дверь эхо собственных слов.
Просто еще один способ пережить день.
_____________________
Есть грань, за которой железо уже не ранит,
Но слепой не видит, а умный не знает.
Напомни мне, если я пел об этом раньше,
Вот пламя, которое все сжигает

- Остановка.
- Шпарь укол!
Дюжий смотритель с силой саданул по ребрам, давая еще один шанс на жизнь измученному телу – биться, хрипеть, дышать. Привычно наблюдая за ловкими движениями напарника – разорвать одноразовую обертку, набрать прозрачной жидкости из пузыря вечно болтающегося по карманам – а как еще-то? Тут никогда не угадаешь – и вкатить уходящему укол. Безвольное раскинувшееся тело дрогнуло, худая грудь заходила ходуном.
На закинутой бледной шее раз-другой дернулся кадык. Парень задышал и сразу закашлялся, захлебываясь рвотой, не способный даже самостоятельно перекатиться на бок. Смотритель равнодушно бросил в карман использованный шприц и отработанным движением перевернул доходягу на бок, перегнув над койкой - пускай проблюется. Все равно лишняя лужа вонючей кашицы ничего особо нового не добавит к здешней обстановке. Возможно, ее и не сразу уберут, сама засохнет да разотрется подошвами. Лишних рук тут нет. Доходяге и так повезло, что они приходили мимо, когда на него накатило. Толкнул кто под локоть обернуться, не иначе. А то бы уже отдрыгал свое.
Бывает.
Закурить бы.
Черт, рука затекла.
Машинально-аккуратно поддерживая голову все еще содрогающегося в мучительных судорогах парня, смотритель с тоской подумал, что одной рукой самокрутку он из кармана может и вытащит, но точно не сумеет прикурить. А напарник… Ха, ишь как отодвинулся, да нос то сморщил! Ну да – кисловат запашок, картинка не для нежных глаз. А ты чего думал? Ишь тоже мне, чистенький какой нашелся. Тут тебе не курорт на водах, еще и не такое бывает. Ниче, притерпишься, богоугодный ты наш. Рано или поздно ко всему притерпишься. Все когда-нибудь превращается в рутину. Даже душевные порывы.
Да когда же из тебя вся дрянь то выйдет, паршивец? С дурью шутки плохи, да?
Мужчина провел тыльной стороной свободной руки по пересохшим - он так ощущал – губам. Рот превращался в пустыню, курить хотелось все сильнее. Да в курсе он, в курсе, что курево это тоже палево. Яд, вредная привычка. Зависимость. Только вот что я вам скажу, господа хорошие. Курево это бирюльки. Никакого сравнения с настоящей зависимостью. Здесь все на ней завязано – на зависимости. На дури. Вот уж что убивает, так убивает. Он насмотрелся. Да, насмотрелся! Не первый год чай вот таких задохликов с того света вертает. И вот это дрянь так дрянь, куда да нее простецкой папироске . Это такая сука, что убивает всегда – и когда на ней сидишь и когда близко к ней не подходишь. И когда, если, слезаешь! Особенно, если слезаешь. Вот кажется почти, еще чуть-чуть, последний рывок! Переломил, перетерпел, отраву вывел, гниль в мозгах извел. Ан неееет. Злобная тварь всегда найдет возможность ударить в спину. Да парню еще дважды, трижды повезло, что они рядом были и что в одно из карманов нашелся пузырек еще не до конца использованного раствора.
Теперь-то может и обойдется.
Да вот надолго ли? На час, два? День? Неделя? Полмесяца. Сколько тебе, доходяга, еще жить? Ну перетащим в медпункт если по пути, конечно, ничего не переломаем, ну воткнем капельницу, откачаем, ну почистим – а дальше-то? Ну не помер ты сейчас, ну не помрешь в ближайшие дни - сердце-то, видать, сильное, раз еще не сдох – и что?? Жить будешь. Будешь даже чистым.… Пока снова не сядешь?
Вряд ли ты меня удивишь, мотылек-однодневка.
Сколько вас таких, Божьих ошибок.

Смотритель вздохнул и потер щеку. Щетина уже колется. Это бесконечно длинный-длинный день и он уже подходил к концу. Не больше получаса – и его ждал бы горячий ужин и хорошенькая, уютненькая, пузатенькая бутылочка. Маленькая моя! А теперь иди, тащи этого полумертвого на капельницу, коли, сдавай с рук на руки. Уж лучше бы сдох. Мороки меньше.
Дрожащее тело на руках не вызывало ни гнева, ни жалости, ни сочувствия.
Ничего кроме подспудного раздражения.
А парень-то снова начал хрипеть. Проблевался? Заболело? Почувствовал?
- Толи еще будет – Равнодушно отметил мужчина, хмурясь и перехватывая поудобнее безвольное тело.
А ребра-то мы ему похоже сломали.… За носилками бы надо. А и к черту.
Дотерпит.
А не дотерпит…
Ну так что? Не он тут первый, не он и последний.
Честно? По совести?
Не велика потеря.
______________________
Каждый рот скрывает зубы.
Каждый шепот скрывает крик.
День прошел и ночь на убыль.
Все дороги ведут в тупик.
* * *